«В эмиграции мы только и говорили, что о войне и политике. А в России это — плохой тон». Каково это, быть вернувшимся в страну активистом

Имена героев изменены в целях их безопасности

Ирина: «Люди в России научились понимать антивоенную позицию друг друга без слов»

Еще до начала войны я занимала активную позицию, много высказывалась в соцсетях и участвовала в уличных акциях. После начала так называемой СВО, когда были приняты запретительные законы о «фейках» и дискредитации армии, написанных антивоенных постов в моем профиле в VK накопилось уже несколько десятков. В тот момент было делом принципа ничего не удалять, хотелось кричать о бессмысленности этой кровавой войны, но одновременно было совершенно не ясно, какой будет правоприменительная практика в связи с новой цензурой. Многие мои друзья стали стремительно уезжать из России, и все вокруг советовали мне тоже покинуть страну.

Помню свое состояние в те дни. Это была почти паранойя: всю технику я прятала в чужой квартире, боялась любого шороха за входной дверью.

Жить в постоянной тревоге было невыносимо, и я улетела в Тбилиси. Мы объединились с другими уехавшими из нашего региона и арендовали жилье. Многие завидуют уехавшим, но эмиграция — совсем не просто, особенно когда люди с разной степенью тревожности, разного возраста, с разными привычками, включая вредные, вынуждены ютиться в условиях «общежития» и без какого-либо понимания, что будет завтра. Начались неизбежные конфликты.

В результате фактически в какой-то момент я осталась одна в чужой стране и без возможности снимать жилье, несмотря на то, что я нашла удаленную работу, почти без выходных редактировала Telegram-канал. Мне пришлось вернуться в Россию в августе того же года.

В момент пересечения границы я уже фигурировала в судебном иске полиции за якобы организацию митинга в поддержку Навального. Тогда меня задержали люди без опознавательных знаков еще до начала акции, посадили в гражданский автомобиль и фактически похитили. Моя «организация митинга» заключалась в том, что я написала дату проведения мероприятия в соцсетях.

По иску на меня и еще нескольких людей повесили огромную сумму, эта задолженность погашена, но мне ее не зачли вовремя и мои счета до сих пор арестованы. А что меня ждет за антивоенный активизм, вообще было непонятно. Примечательно то, что как только я пересекла границу, появились сообщения о том, что на меня открыто дело по статье «о дискредитации» — возможно, это совпадение, точно сказать не могу. Тогда суд решил оштрафовать меня, объединив многие мои посты и комментарии в одно производство.

Судить за позицию было несправедливо, но я, как ни странно, поняла «правила игры»: мне будто бы дали понять, что публично высказываться больше нельзя, в следующий раз будет хуже. Так я снесла всю чувствительную информацию в своих профилях, а сама надолго погрузилась в депрессию. Если за рубежом было тяжело физически выживать, то по приезде — морально.

Я буквально самоизолировалась в квартире: улица воспринималась как абсолютно враждебная территория, где каждая буква Z или объявление о наборе по контракту вызывало у меня ужас. Как ни странно, почувствовать себя снова живой мне очень помогла работа в штабе Надеждина, хотя никаких особых ожиданий на ее счет у меня не было.

Сейчас я нигде не отсвечиваю публично, но по мере возможностей стараюсь быть полезной. Я понимаю, что нахожусь на карандаше у силовиков — в каком-то условном списке «неблагонадежных». Состою на профучете, то есть ко мне в преддверии любого события приходят участковые с предостережениями о «недопустимости участия». На мероприятиях, кстати, «эшники» узнают, какое-то особое внимание от них чувствуется. Если будет уголовное преследование и риск реального срока, я вновь задумаюсь об отъезде из России.

Я могу сказать точно, что эта проклятая война украла у меня почти два года жизни, когда я разочаровывалась в старых знакомых, в принципе в своих соотечественниках, уезжала и скиталась, возвращалась и очень боялась, закрывалась от внешнего мира в четырех стенах. И только в последнее время мне удалось снова более-менее жить.

К сожалению или счастью, люди ко всему привыкают. Сейчас, спустя три с половиной года войны, я не веду соцсети и уже не испытываю по этому поводу большого дискомфорта.

В моем окружении есть и эмигранты, и оставшиеся в России, и я ощущаю разницу между степенью свободы высказываний. Иногда кажется, что многие уехавшие заняли слишком проукраинскую позицию. Оставшихся это часто оскорбляет. Так как я побывала и в том, и в другом положении, с пониманием отношусь к мнениям и тех, и других.

Люди в России научились понимать антивоенную позицию друг друга без слов. Если те, кто придерживается прогосударственных взглядов, могут говорить свободно и часто выражают позицию нарочито пафосно и громко, то мы вынуждены угадывать по малейшим признакам: видишь у человека на улице крошечный значок с пацификом и невольно думаешь: «Вот, явно человек хороший». Постоянно пытаешься вычислить «своего» по нюансам интонаций и тонким намекам.

Сразу после возвращения у меня были конфликты и споры с теми, кто поддерживает российскую власть, поэтому я закрылась от людей и старалась не поддерживать общение. Сейчас удалось адаптироваться. В конечном итоге с ними так или иначе приходится постоянно контактировать. Как только поднимаются политические темы, я стараюсь уходить от разговора. Часто просто выхожу из помещения или игнорирую и не поддерживаю диалог. По сути — просто молчу, просто потому, что невозможно находиться в постоянном конфликте, в том числе с родственниками. Стараюсь делать скидку близким на то, что, условно, моя почти девяностолетняя бабушка не имеет доступа к независимым источникам информации и потому сама является жертвой пропаганды. Без прощения и понимания, боюсь, у меня не получилось бы жить в сегодняшней России.

Анна: «Наблюдать сейчас за своей страной — это как наблюдать за тяжелобольным близким человеком. Я выбираю быть рядом»

Еще с подросткового возраста у меня были очень оппозиционные взгляды, и мне всегда была интересна политика. Я выросла на «Медузе», «Новой газете» и роликах Алексея Навального. После университета у меня была престижная работа в сфере искусства. Я искреннее ее любила, но когда появилась возможность работать в сфере, связанной с российской политикой и журналистикой, я не раздумывала ни секунды. Это была главная мечта всей моей жизни.

Мой работодатель предложил переезд только через несколько месяцев после начала войны, так что какое-то время я еще работала из России. Против меня не было уголовных дел, но если бы кто-то узнал, чем я занимаюсь (я работала в «нежелательной организации»), у меня могли бы быть проблемы. Но тогда вера в то, что я занимаюсь правильным делом, перевешивала любой страх. Я до сих пор убеждена, что всё делала верно — и работа того стоила.

Я не мечтала об эмиграции и вообще никогда в жизни об этом не думала. Но продолжать работать из России было просто невозможно.

Уезжать было сложно. Очень. Ведь было непонятно, а когда я вернусь домой — через год, пять или десять лет? Тогда я была уверена, что вернусь — что мы все вернемся, — только когда в России сменится власть. Также было непросто, потому что я переезжала одна, без парня или мужа. У меня действительно была хорошая жизнь в России — молодость, замечательная крепкая семья, много друзей, своя квартира в центре. Но я не раздумывая согласилась на эмиграцию. Ценности, ради которых мы все работали, были важнее всего. И я не жалею о своем решении ни секунды.

Близкие меня поддержали, но было очевидно: все думали, что я сошла с ума. В моем окружении никто не поддерживает российскую власть и войну, но и никто особо политикой не интересуется. Поэтому, кажется, никто так до конца реально и не мог понять, почему я уехала и почему для меня так важна была моя работа.

Думаю, в эмиграции я справилась неплохо. Не идеально, но неплохо. У меня появились друзья и любимые заведения, я быстро и легко сняла квартиру, ходила на свидания с местными парнями.

Сказывался разве что постоянный стресс на работе, проблемы со здоровьем и постоянная нехватка денег. Приходилось жить от зарплаты до зарплаты, тратя всё до копейки. Купить пальто на осень, например, было серьезной тратой за месяц.

Я уехала потому, что потеряла работу. Это меня застало врасплох, ужасный был период. Накоплений нет, что делать, непонятно. Сначала даже мысли не было вернуться в Россию, но возможность увидеться с семьей перевесила. Я не виделась с ними два года. Моим родителям всё это время было очень тяжело, они много работали и к тому же были вынуждены заботиться и о других родственниках. Иногда в эмиграции я чувствовала себя предательницей — потому что поехала спасать всю Россию от Путина, не поддерживая свою семью, не помогая самым близким людям.

Да и, если честно, хотелось самой выдохнуть после этой невероятной гонки в эмиграции. Это было бесконечным марафоном, когда ты каждую секунду каждого дня живешь в стрессе и тревоге. Когда я потеряла работу, я поняла: всё, это конец, я больше не могу. Здоровье сдает, у меня уже нет сил вставать с кровати, а сил на новый переезд и разбирательства с документами и визами нет тем более.

И от этого было стыдно. Казалось, что я не справилась. Что все молодцы, что у всех всё в эмиграции получилось, а я — неудачница, которая сдалась. Поэтому я даже никому не говорила, что возвращаюсь домой. И до сих пор не люблю об этом кому-то рассказывать.

Иногда, когда смотрю сториз у знакомых, которые остались в эмиграции, голос где-то внутри напоминает: «Ну а ты что? Вернулась, поджав хвост? Позорище». Кажется, что есть какой-то воображаемый трибунал и все меня осуждают. Владимир Соловьёв из телевизора хочет расстрелять таких «предателей Родины», как я, за то, что уехала. Радикалы из X и YouTube не уважают за то, что такие, как я, вернулись: «Как можно жить в таком Мордоре, как Россия, значит, никакая ты не оппозиционерка, а лицемерка путинская!» Для знакомых в России — полусумасшедшая, которая двинулась на своей политике и чуть ли не предала страну, когда уехала.

А мне и без сторонних осуждений тяжело. Как будто я и правда своим возвращением предала все ценности Прекрасной России будущего, в которую я верила. И верю сейчас. Как будто бы хочется перед всеми оправдаться за свою «слабость» и возвращение в Россию, хотя и оправдываться не за что — это мой дом, я люблю его и хочу жить именно здесь, что бы с ним ни происходило.

Наблюдать сейчас за своей страной — это как наблюдать за тяжелобольным близким человеком. Я выбираю быть рядом и держать его за руку в это тяжелое время. Я живу и наблюдаю, как на протяжении всей моей молодости преступники насилуют мою страну — и я выбираю от этого не отворачиваться.

Молчать невыносимо. Спасает, что в VK я не сижу уже несколько лет, а в Instagram захожу редко. Но если захочу выложить в сториз что-то «запрещенное» — выложу обязательно. Вижу, что есть люди, которых в силу характера не раздирает от несправедливости. Которые пройдут мимо нее, пожав плечами. А я с подросткового возраста была ну очень принципиальная. Я никогда в жизни не смогу промолчать, когда обижают слабого, когда рядом насилие. И если я когда-нибудь скажу «СВО» вместо «война», я перестану себя уважать.

За всё время в России не было ни разу, чтобы я отмолчалась в разговоре или прикинулась, что мне политика не важна. Если заходит разговор, прямо говорю всё, что думаю. На первом свидании сразу узнаю политические взгляды человека. Всё жду, когда я нарвусь на какого-нибудь местного доносчика в стиле Виталия Бородина. Но я буду пользоваться своим оставшимся 1% свободы, сколько смогу.

Особенно хочется говорить о войне и политике, когда чувствуешь, что всё окружающее на тебя кричит и давит своим насилием. Я была в шоке, когда вернулась в Россию и увидела, что каждый квадратный метр в моем городе увешан плакатами с призывами пойти на войну и подписать контракт. Остановки, магазины, столбы на улицах, окна в автобусе, подземные переходы. Поймала себя на такой мысли: мне каждый раз хочется остановиться посреди перехода, посреди толпы людей и просто заорать, подбежать к каждому человеку, потрясти его за плечи с криками: «Мы что, вообще этого всего не видим?» Я думаю об этом каждый раз, когда вижу такой плакат. А вижу я их по двадцать раз в день.

В итоге пришлось придумать отстойный лайфхак для молчаливого выживания. Каждый раз, когда вижу плакат, мысленно повторяю: «Иди нах**». И дизайнер, который его нарисовал, и чувак, который для этого плаката позировал, и все, кто в военкомате потом контрактников записывает, вы все со своим Владимиром Путиным — идите нах**.

Разница между уехавшими и оставшимися огромная, буквально бездна. В эмиграции мы только и делали, что обсуждали войну и политику. А в России это считается прямо плохим тоном. Только слово скажешь, сразу начинается в компании: «Ой, давай только не про это». Все заняты своими делами. Вот это пресловутое, ставшее грустным мемом, «у всех кредиты». Каждый раз от этого хочется то ли бессильно закричать, то ли расплакаться.

И при этом все всё понимают. Все в моем окружении хотели бы, чтобы война закончилась прямо завтра, чтобы люди больше не умирали, чтобы мы стали цивилизованной страной. Только обсуждать это никто не хочет.

Страшно, что никто не думает про убитых в Украине, никто не смотрит новости, никто не видит фотографии разрушенных нашей страной жилых домов. Но никто и про себя самих не думает. Иногда люди как будто бы не видят взаимосвязи между «моя жизнь за три года стала хуже» и войной. Как будто все то ли специально, то ли инфантильно игнорируют это — что огурцы и курица дорожают не просто так, что отпуск можно провести только в Турции не просто так, что интернет в городе отключают не просто так.

Недавно сидели с соседом, говорю: «В какую же первобытную дикость мы катимся — жить без интернета в 2025 году!» А он мне — причем я знаю, он точно не сторонник войны — отвечает: «Отключают интернет, я вай-фай дома поставлю, только не трогайте меня никто. Я на двух работах работаю, мне всё равно, лишь бы беспилотники к нам не долетали». Уже две недели прокручиваю в голове эту его фразу — настолько мне от нее стало плохо.

Мой отец поддерживает российскую власть. Мы и так немного общались, а это нас разделило окончательно. Я для него предательница и инфантильная девчонка, которая ничего не понимает. Ну что ж. Это ни на секунду не пошатнуло мое ощущение собственной правоты. Но мне жаль, что это сказывается на маме, которой приходится метаться между нами, выбирая между двумя дорогими ей людьми.

Кроме отца, все в моем окружении настроены пассивно-оппозиционно, ближе к рубежу аполитичности. Никому власть не нравится, но все занимаются своими делами и живут дальше свою жизнь. Вот только год назад я узнала, что мой знакомый совершенно случайным образом начал зарабатывать на войне. Выросла его зарплата, потому что он помогает отправлять людей на войну. И он сказал нашим общим знакомым: «А знаете, я теперь уже и не хочу, чтобы СВО заканчивалась». Ведь пока идет война, он зарабатывает. У меня не было слов, когда я это узнала. И я поняла, что самое страшное.

Одно дело — видеть российских военных, в форме, с автоматами в руках. Тут всё однозначно, сразу понятно: отбитые убийцы. А другое — вот такие люди в нашей обычной жизни. Вы бы никогда не подумали, что с этим парнем что-то не так и он зарабатывает на войне. Вы бы могли поболтать с ним на общем празднике, он дал бы вам свою скидочную карту в очереди в супермаркете, помог бы донести коляску соседке. В вакуумной жизни «без войны» он в общем-то хороший, приятный человек. Вот только «без войны» уже никогда не получится.

Из России я пыталась найти работу в политической журналистике, но как-то не получилось. Все близкие сказали: «Найди уже любую нормальную работу с хорошей зарплатой, как взрослый человек, и угомонись со своей идейностью». А я не хочу работать на «просто любой работе». Мне всегда было важно, чтобы за работой стояли ценности — взаимопомощи, справедливости, защиты тех, кто оказался в трудной ситуации. И я такую нашла.

Зарплата — около 50 тысяч. Конечно, мало, но я рада, что приношу пользу и вижу в этом смысл. И у меня очень оппозиционный коллектив — для меня это было по-настоящему важно.

Меня очень поддержали мои друзья-эмигранты. Мы общаемся до сих пор, я всех нежно люблю, знаю, как у них дела, и была бы счастлива с ними увидеться. Перед отъездом мы шутили, что когда-нибудь в Прекрасной России будущего встретимся со всеми в Москве и будем пить игристое — свободные и счастливые.

Дома, конечно, тоже всегда есть поддержка — семья и друзья. Знаешь, что, как в эмиграции, ты никогда не останешься один на один с любой проблемой.

Должно случиться что-то очень плохое, чтобы я опять уехала из России. Но по ночам продолжает душить стыд. Всё равно до сих пор мечтаю работать в журналистике и писать тексты о России — например, как авторы «Холода» или «Таких дел». Я хочу запечатлеть то, что сейчас со всеми нами происходит. Верю, что всё будет хорошо. А если не будет, то, как говорил один хороший человек, мы утешимся тем, что были честными людьми.

Дмитрий: «Я чувствую, что вернулся в страну с дичайшей самоцензурой»

До отъезда из России я занимался научными исследованиями, разработками в тяжелой промышленности. Работал в научном центре, писал статьи, но прямо вот перед войной уже хотел оттуда уходить. Война наложилась на ситуацию в моей карьере таким образом, что я не был расстроен, что потерял работу. Я думаю, что уже не хотел заниматься исследованиями.

После того, как началась война, я ходил на протесты, меня задерживали на них. У меня была очень активная гражданская позиция, которая и сейчас сохранилась, но тогда я не мог останавливать себя от каких-то действий типа публичных выступлений и митингов и понимал, что если я останусь в России, то есть большой риск ареста и уголовного или административного преследования. Тогда, в марте 2022-го, я уехал в первый раз в Тбилиси. Потом я ненадолго вернулся в Петербург осенью, прямо перед мобилизацией, во время мобилизации уехал второй раз в Тбилиси, а оттуда — в Белград.

Уголовных дел против меня не было. Были административные — за митинги. Угрозы были. В прошлом я работал в организации, у которой в отделе безопасности сидели фээсбэшники. После того, как узнали, что меня задерживали на митингах, со мной начали проводить беседы. И это были не самые приятные диалоги. В том числе прозвучало, что за мной будут следить, проверять мои соцсети, смотреть всё, чтобы я там больше активности не проявлял, и что мои убеждения «неправильные», и что на меня многое можно «накопать».

Пока я был в эмиграции, я встретил девушку, начал с ней отношения, больше года мы жили вместе, а затем расстались. После расставания прошло около полугода-года, и я подумал, что можно попробовать найти кого-то еще, и было бы здорово это делать в Петербурге, потому что мне довольно сложно искать партнершу в эмиграции. При этом раньше я оценивал риски своего пребывания в Петербурге как очень большие, а сейчас я думаю, что это не так.

Когда я выезжал, я действительно руководствовался тем, что не могу говорить больше вслух, не могу выходить на улицу протестовать вообще ни в какой форме. Сейчас это, конечно же, сильно ощущается тоже. Сейчас я чувствую, что вернулся в страну с дичайшей самоцензурой. Незнакомые и знакомые люди часто произносят какие-то очень гладкие, взвешенные формулировки, чувствуется, что они не могут говорить что-то более резкое или в принципе не говорят о каких-то темах, потому что законом это запрещено.

Но для меня возможность высказаться открыто сейчас не так важна. Я понимаю, что мне нечего и некому доказывать про эту власть. Никто ничего нового от меня не узнает, да и все друзья понимают, что я думаю, как человек, уехавший в 2022 году. Если и была задача переубеждать людей в этой стране, то сейчас ее точно нет.

У меня довольно большой круг общения, больше половины его — за границей. Люди меня поддерживают в том, что я делаю, потому что знают, почему я это делаю. Людей, которые прямо отговаривали меня возвращаться, очень мало. Все всё понимают про меня и про ситуацию, что я знаю свои риски.

Когда я вернулся, я не хотел обсуждать политику с теми, кто не уехал. Но им самим, наверное, очень хотелось мне доказать, что они, хоть и не уехали, но тоже против войны. Я был обескуражен этим и пытался дать понять, что мне не надо рассказывать, что они думают про Путина, это лишнее, — они нормальные люди, а нормальные люди имеют только одну оценку власти и ситуации.

С теми, кто вернулся, как и я, из эмиграции, я довольно глубоко и часто обсуждаю политику. В моем кругу те, кто уезжал, более сильно погружены в политический контекст и больше разбираются в политике. Когда разговариваем с такими ребятами, в том числе громко и публично, я чувствую, что мы как будто бы встречаемся на улице Тбилиси. Я в Петербурге, встречая таких ребят, часто сразу же перехожу на темы политики, обсуждение актуальных новостей. Каждый раз, когда публично говорим об этом, я ловлю себя на ощущении страха, что люди нас могут подслушивать. Но на самом деле горжусь тем, что всегда поддерживаю эти диалоги честно и громко. А с людьми, которые не уезжали, я так не делаю.

У меня среди близких друзей нет людей, которые активно поддерживают Путина и войну в Украине, но есть люди, которые активно критикуют зарубежную власть, которые говорят: «А вот здесь Европа повела себя плохо, фирмы, которые ушли с российского рынка, не правы, американские власти идиоты, европейские власти идиоты». Я на это реагирую спокойно. Россиян можно понять и надо поддерживать. Во многом мои собеседники правы.

Но для меня такая позиция не полная и становится уместной, только если проговаривать, что делает российская власть. Я вижу, что многие люди не произносят свою оценку российской власти вообще и понимаю, что это сильно сложнее, чем ругать условного Тима Кука или Эммануэля Макрона. Но если завязывается диалог, я пытаюсь добавлять эту часть. И чувствую непонимание, а затем беспомощность и злость в голосе собеседника: «Всё и так понятно».

Люди, которые уехали, обладают конкретным набором умений и качеств. Открытые, активные люди, которые бескомпромиссно ведут себя по жизни, и их в России стало значительно меньше. Здесь много внимания уделяется тому, чтобы налаживать свою личную жизнь, быт, материальное благополучие. Это так называемая внутренняя эмиграция, внутреннее развитие. И тут не только про новые навыки, но и про какую-то независимость и самодостаточность.

С работой у меня сейчас всё очень хорошо. Я нашел IT-компанию, которая меня устроила. Могу работать откуда угодно. С деньгами тоже всё очень хорошо. Психологически мне не так спокойно, как в эмиграции. В эмиграции все-таки сильно ощущается эмигрантское сообщество, очень близкое, очень плотное, поддерживающее, всегда готовое пойти тебе навстречу. В Петербурге есть близкие друзья, но нет какого-то запроса на активное выстраивание близких личных отношений.

Личное преследование, будь то мобилизация или какие-то угрозы безопасности, заставили бы меня уехать сейчас. Если случится абсолютно полная изоляция интернета, если произойдет полная изоляция информационная, то это будет для меня значительным, важным изменением качества жизни и возможности работать в этой стране.

Думаю, через какое-то время я бы снова попытался эмигрировать, если будет такая возможность. Единственный план — жить в Сербии. Мне там очень понравилось, особенно открытость и доброта сербов. Конечно, было бы классно остаться в Петербурге, потому что это мой дом, я здесь вырос. Но очевидно, что есть политические причины, почему я не хотел бы здесь долго оставаться. К тому же за время эмиграции я понял, что важны не только такие вещи, как свобода слова и гарантированное равенство перед законом, но и человеческий дух, который в эмиграции сильно ощущается.